Обыватели и снобы. «И Олжас взорвал зал…» — миг рождения движения «Невада Семей» глазами очевидца

Утечка радиоактивных газов на Семипалатинском полигоне в феврале 1989 года дала старт созданию необычного масштабного движения — «Невада Семей». Народ устами Олжаса Сулейменова потребовал от советских властей приостановить ядерные испытания на казахской земле. 130 тысяч шахтеров Караганды заявили, что в случае продолжения испытаний готовы начать бессрочную забастовку. Их поддержали рабочие Семипалатинска, Павлодара, Усть-Каменогорска и Джезказгана. Рабочих поддержал и Верховный Совет. В итоге, в 1989 году деятельность движения привела к сокращению количества взрывов на Семипалатинском полигоне — до 7 из запланированных 18. Последний состоялся 19 октября.

А началось все 28 февраля 1989 года, когда Олжас Сулейменов взошел на трибуну выступить перед кипящей публикой. Как это было?

Астрологические бредни несносны, однако календарная перекличка дат, угодивших под  это пресмыкающееся тавро, впечатляет: 1905, 1917,1929, 1941, 1953 и так далее, до  предпоследнего  ползучего года (гада?) – 2001. Забавно.

Однако тот не високосный Год Змеи был помечен порядковым числом «1989-й».

Ещё Советский Союз, но трещина между основным его массивом и Прибалтикой всё шире. Там везде Народный фронт и новый государственный язык.
Колбин в этом году покинул Казахстан. Назарбаев ещё не президент, а первый секретарь ЦК. В январе Овальный кабинет Белого дома занял Джордж Буш, который ещё не знает, что в будущем станет «старшим». Его сыну и в хмельном бреду не мнится кресло 43 президента США. И вообще, он купил в этом году на паях с приятелями бейсбольный клуб Техас Рэйнджерс. И это типа круто.

Ещё случилась в тот год последняя перепись населения СССР. И шумная премьера «Интердевочки», где блеснул и запомнился многим Ментай Утепбергенов. Рубль ещё прочный, но уже талоны на табак, сахар, мыло. Водки не достать, а у спекулянтов она «палёная», опасная. «Известия» начинают публиковать коммерческую рекламу. В феврале последние боевые части выводят из Афганистана, а Наджибулла спустя два дня объявит чрезвычайное положение, которое для него никогда уже не кончится.

Итак, 1989, последний день зимы, пятница, вечер, конец рабочего дня. Директор хроники «Казахфильма», Анар Кашаганова, позвонила: зайди. «Володька, давай смотаемся в Союз писателей, там Олжас, кажется, что-то задумал. Точнее сказать не могу, но чувствую. Свободные операторы есть?» Свободным был Петя Меньшиков. Анаре удалось заказать камеру «Аррифлекс», это удача, но пленки мало, всего одна кассета, то есть 300 метров, то есть 600 секунд или 10 минут непрерывной съёмки. Документалисты тогда так и работали, будто из блохи голенище кроили. Звук записывали непрерывно, а камеру включали по наитию, когда казалось, вот оно, главное. Режиссёр, работавший на площадке спиной к объективу, делал руками условные знаки. Татенко, к примеру, хватал себя пальцами за мочку уха, оператор тут же нажимал гашетку, а когда мэтр опускал руку, камера замолкала.

Но в тот день, 28 февраля, съёмка надвигалась событийная и непредсказуемая, поэтому взяли ещё и видео. Оно уже было, и даже «Sony», но камера большая и тяжёлая, вдобавок «привязанная» кабелем к рекордеру, который был ещё тяжелее.

Это вам не «селфи», «свет мой, зеркальце, скажи».

Кто бы мог себе представить тогда эти «селфи».

Проспект ещё Коммунистический, заторов пока нет, но иномарки уже есть — редкие, увечные и праворульные. Город приземистый, из вертикалей лишь две телевышки и одинокая, как стариковский зуб, гостиница «Казахстан». Люди одеты блекло, изредка встречаются пижоны, на них «варёнка — самопал»: слегка выбеленные хлорной известью джинсовые куртки с меховой опушкой и штаны, зауженные у щиколоток, где начинаются дивные, умело поддельные кроссовки. Это, скорее всего, ненавистные кооператоры, они обедают в зверски дорогущих кооперативных кафе. Самое известное из них – «Алина», там за соседними столиками кушают знаменитые бандиты и матёрые оперативники.

Притворяющийся надменным фасад Союза советских писателей Казахстана. Актовый зал, до предела заполненный людьми, мало похожими на советских писателей Казахстана. Они бедно одеты и заметно напряжены, поверх рядов перекатывается сдержанный гул и утробный ропот. Едва успели занять позиции и настроить камеры, как на сцену явился Олжас Сулейменов. Он не вышел, не проследовал, а будто выстрелился из пушки залпом. Печатая шаг, он властно по-генеральски взошёл на трибуну, словно принял командный пункт или капитанский мостик. Клубный пиджак, шейная косынка, белая сорочка, вороново крыло знаменитой пряди, косо спадающей на лоб, подпёртый крылатым разлётом бровей, и голос командора, способный усмирять взбунтовавшиеся полки, поднимая их в атаку. Сказать, что зал взревел и взорвался значит ничего не сказать, ибо началось действо, сходное извержению вулкана.

Я слушал его басовый клёкот, исполненный страсти, и всё понимал, и ничего не понимал. Сознание вскипало горячечной пеной восторга и оседало боязливыми хлопьями недоумения и опаски. Что за лётчик, позвонивший с военного аэродрома? Какие газы вырвались на поверхность полигона? Что всё это значит? Причем здесь штат Невада, и вообще, кто позволил?

Это причудливое смешение чувств, когда звериная радость свободы смешивается с подступающим к горлу тошным страхом, я испытал несколько раз в жизни: во время декабрьских волнений 1986 года, которые я видел изнутри, из толпы зевак, из взбунтовавшихся колонн, из отрядов народных дружинников, и там, в актовом зале Союза писателей, 28 февраля 1989 года, когда Олжас Сулейменов возвестил о движении «Невада-Семипалатинск».

Потрясённый, оглушённый и растерянный Петя Меньшиков менял точку съёмки и, принуждая себя экономить плёнку, делал паузы, но всё же скоро расстрелял кассету и беспомощно развёл руками. А Олжас всё рокотал, а зал все неистовствовал.

В ход пошла Sony. Видеооператор Валера взвалил её на плечо, подошел к авансцене и задрал объектив кверху; точка оказалась неудобная, провальная, вдобавок рука быстро затекала, шея деревенела — он устал и протянул камеру мне. Работать было сложно, ракурс для героя невыгодный, приходилось включать трансфокатор, картинка увеличивалась, но немедленно тускнела, а малейшие вибрации становились чудовищными, как при землетрясении.
Месяцем позже с режиссёром хроники Сергеем Шафиром мы сделали десятиминутный чёрно-белый фильм. Видео переводили на киноплёнку с матового экрана, изображение было в браке из-за добавочного 25 кадра, но никто на эти мелочи внимания не обращал. Фильм показывали в кинотеатрах вместо журнала. Говорят, зрители вставали с мест и устраивали длительные овации – я этого не видел. И не жалею.

Я дурно переношу толпу, её взвинченное, надрывное, косноязычное клокотание, её неразборчивую страсть, её бестолковый шум и бессмысленную ярость. Убеждён, что митинг есть вид многолюдного кликушества, и рядом с ним прячется в придорожных кустах свиное рыло охотнорядца и хмельное мурло погромщика. Уверен, что это никакой не глас народа и уж тем более не глас божий, оставьте. Оставьте толпам горланить на стадионах и прочих мордобойнях, народ не нуждается в организованном блеянии, которое стилизовано под хохот гиен или шакалье тявканье.

Я часто думал об этом во время киноэкспедиций, когда вместе с Оразом Рымжановым и Анар Кашагановой мы снимали полнометражный «Полигон», зачатый в тот же день, 28 февраля 1989 года. Весь год мы разъезжали по растрескавшейся, рассохшейся, разваливающейся, расползающейся, распадающейся стране и видели, как она превращается в огромный гундосый мокрогубый и малахольный митинг, разлившийся дурно пахнущей жижей от стен Кремля до Куршской косы и Авачинской бухты.

А вскоре начались и погромы – скорбная их география хорошо известна. Это и Тбилиси, и Сумгаит, и Баку, и Душанбе — список велик. Остановить их было невозможно, ящик Пандоры оказался взломан.

Я в то время догадывался, а сегодня знаю наверняка: освободившуюся в результате идеологического взлома агрессивную энергию массового сознания необходимо, как говорят психологи, эффективно канализировать. Общественное движение «Невада-Семей» является в новейшей истории едва ли не единственным примером результативного использования этой могучей и страшной силы, которая ищет способа усовершенствовать мир, погрязший в грехе и мерзости. Апокалипсис, явленный в Хиросиме и Нагасаки, нависавший над планетой людей более полувека, был обесцвечен и обескровлен – полигоны замолчали. Вот за это следует присуждать Нобелевские премии мира, причём всей стране.
Понятно, что доктрина «ядерного сдерживания» и «гонки вооружений» к тому времени сама уже зашла в тупик, нужно было угадать время и место её подрыва. Это и есть политическая интуиция, которая сродни змеиной мудрости.

Но ведь это и был Год Змеи.