Сергей Погосян: испытание хамством и лестью

После этого интервью стало ясно, что Сергей Погосян способен выдержать любую провокацию: признаться в визитах к проктологу, отшутиться от откровенного хамства,  не купиться на лесть.

— И снова Нохрин. Уж какой есть. Вот не хочу, а надо. Погосян пришел.

— С возвращением, Федор Палыч!

— У нас здесь задание. У нас есть один Саша, а может,  Коля. Я путаю. Он сказал: замани Погосяна и порви его (кричит). Я вот что-то теряюсь рвать-то тебя, вдруг не то оторву.

— Ну, заманил и заманил, Федор Палыч.

— Ты знаешь, Сережа, я трепещу. Почему? Второй раз в жизни я дотрагиваюсь до святыни казахстанского народа. Слушай, профессия у тебя какая-то странная, не мужская.

— Профессия у нас одна с вами, вы же тоже актер.

— Нет, нет. Папаня твой тебя же сразу не пустил по рукам пойти. Ты сельхоз закончил.

— Да, получил мужскую профессию — бухгалтер.

— Бухгалтер, милый мой бухгалтер, — пела Овсиенко или Апина.

— Да, когда она пела, я и учился.

— Ты стал неуловимый. Тебя стали в Москве часто видеть.

— Ну это же хорошо. Я же хотел, шел к этому.

— Слушай, а как изменился круг общения твой, когда ты в Престольную попал?

— Никак. Друзья остались друзьями. Их не так много, слава Богу. Просто появились новые люди, которые мне помогали, сопереживали. Которых я очень люблю. Друзей стало больше хороших.

— Вот помню, мне говорят: идите в зал, там по сцене ходит Погосян. Что-то было футуристическое. Человек семь пришло на этот спектакль.

— Это место называлось ДК строителей.

— У тебя еще был бенефис. Слушай, там у тебя есть сосед, дядя Лева, на Гоголя, 142. Он тебя уже в 4 года разглядел.

— Не знаю, что он там разглядел. Мне кажется, что я как раз-таки не подавал каких-то признаков в 4 года. Я вообще до 5 класса был достаточно замкнутым молодым человеком. ЗАмкнутым (делает ударение), не замкнУтым, а зАмкнутым. И для меня актерство — это было что-то такое, несбыточное.

— Ну, конечно, ты заикался.

— Да, да, да. Я просто уже много раз об этом говорил, и не хочу набивать себе цену.

— Труд, конечно, фантастический. Ходить к логопеду, править. Ходил бы: за-за-за…

— Надо отдать должное маме, которая водила меня, и папе. Они не уставали водить меня туда — обратно.

— К папе пойдешь, денежку дашь (дает купюру 5 евро).

— Банк оф Малайзия!

— Лермонтовский театр, там было что-то лесное.

— «Лесная песня». Я играл Лесного братца.

— Ну, произвело впечатление, потом я гомерически смеялся над твоим Наполеоном. Это было все.

— Поручиком, наверное. Вы имеете в виду Бернарда Шоу — «Визит незнакомки»? Вы смеялись над моим поручиком. У меня была там роль, а-ля поручик Ржевский, только французского разлива.

— Ну, в общем, это было очень смешно. Я все ждал, когда ты разовьешься до комедийного актера. По вине Ильинского это не произошло. Тебя стали тащить…

— В драму.

— Это была неправильная позиция.

— Ну, я бы не сказал. Это была правильная позиция. Потому что мы обсуждали ее с мэтром — Сурган Суранычем, и он сказал: ты можешь быть комиком, но можешь быть и трагиком. Тебя нужно тренировать и в этом направлении. Все последующие работы, они именно трагические.

— Вот пришел декабрь, и указ — госпремия за Эзопа. Можно было бы еще и дальше рвать когти, а ты еще и «Алтын Адам» получил. А что же ты тогда альманах бросил?

— У каждого своя дорога. На каком-то этапе моя дорога совпадала с театром, а потом мне нужно было что-то другое попробовать. Я забегу вперед и скажу, что это было такое — полюбовное —  расставание, когда мне стало тяжело играть все, а играл я очень много.

— А ты в рекламу попер.

— Реклама и телевидение были всегда. Это была возможность заработать денег, чтобы остаться в театре, в искусстве.

— А тебе что много денег надо? На тебе еще (подвигает ему купюры). А еще вот шарик вагинальный. Можешь продать.

— Спасибо. Оставьте себе один (смеется.)

— Нет, зачем. Я буду катать шары с тобой. Это все реквизиты.

— Это использованные шарики? Их можно брать руками?

— В этой студии можно брать руками все. Только штаны не надо спускать и показывать свое достоинство. Ты же достойный человек, значит, и достоинство у тебя достойное.

—  Пусть мое достоинство останется моим достоинством. Как у Райкина: «Пусть дефицит останется дефицитом».

— Я понимаю, что у тебя с юмором и с сатирой все хорошо. Но ты уехал в Москву играть лица нетрадиционной ориентации.

— Очень традиционной. Я стал играть лица кавказской национальности. А какие лица я еще могу играть с такой внешностью? (смеется). Я поехал и был рад, что мне дали возможность исправить ту самую географическую несправедливость, которая у меня была. Москва всегда была далека для моих родителей и поэтому они меня туда не пускали. И я думал, что я провинциальный актер, и всегда буду играть в провинциальном театре. Буду провинциальной звездочкой. Я предпочел быть слугой в городе, чем господином в деревне.

— Ну вот тебе сейчас 43 стукнет, и что дальше?

— Дорога, без начала и конца.

— До-ро-га… (поет). Ну, а что ты не поешь?

— Ну, у меня слуха нет.

— Зато у тебя взгляд есть на эстраду, хороший. Мы тебя озвучим.

— Не надо. Пусть каждый занимается своим делом.

— А ты считаешь, ты занимаешься своим делом?

— Я считаю, да.

— Лицедей?

— Меня этот вопрос волновал до 25-28 лет. А потом перестал волновать. Я понял, что это мое.

— Артист ты средний. Средний. Я на твоих концертах катарсиса не испытываю.

— Ничего, Федор Палыч, еще не все потеряно.

— Я ходил на эту «Сахну» в подвал. Ну ты дал! Сыграть эту бельгийку – косметики врага. Там такие пласты! О-о-о! Чемоданы.

— Катарсис был?

– Да. Я даже какие-то слова традиционные кричал: браво, бис, Погосян. Народ в буфете: «Классно! Погосян давно не играл».

— На самом деле,  это же  классно. Устал играть – не играл. Заскучал – вышел поиграл.

— Нет, я не хочу это сейчас обсуждать. На самом деле, ты сейчас делаешь не то, что ты можешь.

— Вы имеете в виду комедию?

— Мне кажется, тебе пора прийти к исповеди какой-то, страсти.

— К страсти на сцене?

— Ну, а что? Этот Жуманов один играет на сцене «Падение», а ты «Вознесение» сыграй (жестикулирует руками). В начале этого года прошел слушок, что ты берешь Лермонтовский театр, как худрук.

— Никакого отношения не имею к театру Лермонтова, тем более, как худрук.

— Что, взглядов нету художественных?

— Играть люблю. Безумно люблю играть. Рад за Диму, он сейчас продюсирует. За тех, кто администрирует, рад. Люблю и хочу играть.

— Знаешь, бабы-артистки из Лермонтовского по тебе скучают (мотает головой). Ты сейчас океанолога играешь?

— Океанолога в сериале «Противостояние перекрестков».

— Океанолог – это рыбы. А рыбы – это фосфор. Светиться будешь.

— Вот тогда «Вознесение» и сыграю.

— Ты сейчас не ешь жареное и жирное? Майя Михайловна Плисецкая тебе привет передает. Говорит,  Погосян жрать перестал, молодец.

— Спасибо. Похудел.

— Ты говоришь, выспаться хочешь под шепот волн. Это как? 

— В горах.

— Мужчина говоришь – добытчик. Что добыл? На кабанов ходишь?  Куропаток в силки  ловишь на китайской границе? Слушай, какой ты неинтересный. Не добытчик ты. Любишь летать за счастьем. Самолет — кусок железа — как он летает-то? А ты весь мир хочешь облететь.

— Если выпрямить все мои рейсы, то я раз 10 уже облетел.

— Как ты не боишься?

— С 33 лет я начал летать.  Уже 10 лет будет.

— У тебя страх — ты боишься быть невостребованным?

— Как и любой актер. Боюсь быть невостребованным.

— Под Новый год я тебя видел, ты отыграл Деда Мороза, натырил там мешки полные. В тебе что-то есть…

— От Деда Мороза?

— От Аяз Аты.

— В каждом мужчине с возрастом все больше от Деда Мороза.

— Слушай, у тебя есть слово-паразит. Ты все время молишь Бога.

— Даст Бог, я исправлюсь. А может, это не паразит.

— У тебя одна болезнь — актерство. А что ты тогда два раза у проктолога был?

— Естественно, что к гинекологу меня не пустят. Поэтому я хожу к урологу и проктологу регулярно (смеется).

— Регулярный секс и прием пробиотиков четвертого поколения, я тебе потом пропишу, и никаких проблем ни спереди, ни сзади. Тебе к земле надо вернуться, а то ходишь по врачам. Деньги некуда девать. Хотя ты в начале пути. До некролога тебе еще далеко. Какую роль новую предвкушаешь?

— Есть два проекта, о которых я пока не хочу говорить.

— Дошли слухи, что вездесущему Попову  Гришко пьесу подкинул, показали «Милому доктору»…

— Георгию Померанцеву?

— Да, а там что-то про голубых. Ты к ним как относишься?

— Толерантно.

— А я к ним никак не отношусь. Пусть все живут. Твое жизненное кредо – оптимизм. Говорят, что ты на свадьбах очень прикалываешься и хорошо материшься.

— Ну, матерюсь я не очень хорошо. Прикалываюсь — да. Потому что меня зовут для того, чтобы я поднимал настроение.

— Ты семью содержишь?

— Содержу.

— Что ты на меня смотришь, как-будто ждешь подвоха?

— Я жду вопросов, а то одни монологи (смеется).

— Почему ты широко рот не открываешь? У тебя сурдинка своя, погосяновская.

— Я широко не открываю рот и широко не раскатываю губу.

— У тебя есть будущее в характерных женских ролях. Ну, ты на себя посмотри. Пухленький, глазки навыкате, ушки прижаты, да и грудь ничего.

— Вы меня уже настораживаете, я вас боюсь.

— Ну не ты один, не ты один. Какие у тебя в жизни были перекрестки? Сереж, тебе бывает грустно?

— Мне бывает грустно, когда я не нужен. Когда нужен —  я оживаю. Поэтому я говорю, что я — актер до мозга костей…

— Ну в общем, Погосян…

— Я боюсь отвечать на ваши вопросы. Как только я начинаю отвечать, вы раздражаетесь и задаете мне другой вопрос.

— Ну, а что ты здесь сейчас развалишься. А у меня формат. Мне нужно программу заканчивать. Итоги подводить. Я хотел здесь стол цветной бумагой заложить. Взял красную –про партию, взял белую – как чистый лист, взял голубую – про голубых, взял зеленую – про сельское хозяйство. Я тебе хочу сказать спасибо за то, что ты сюда пришел. Ты даешь мне возможность заработать еще на один зуб. У меня нет зубов.

— Дай Бог вам! Я очень рад, что у моего хорошего знакомого будет на один зуб больше. И этот зуб будет мой (смеется).

— Ты пришел, Погосян, потому что ты мне нужен. Таких актеров нет в этом городе. Как нет, таких придурков, как я, которые знают весь мировой театр. Я хочу, чтобы ты опустился на уровень своего познания и мы с тобой поиграли. Может быть, ты скажешь: ну на хрен этого Нохрина, это очень затратно, здесь каждый шаг кровью оплачен. Я подведу тебя к тому, что ты будешь работать с людьми, которые клеточно тебя понимают и смотрят в нужную сторону. Единомышленники это не те, которые едины мыслями. (ставит перед ним стаканы, поверх кладет яблоки). Я тебе дам эту цепочку, чтобы от тебя вкусно пахло, от Диора (протягивает серьги). Сережа, тебе понравится быть другим.

— Нет, я останусь на своих позициях. У меня не проколоты уши. И я не носил мужских серег. Куда они там вдеваются — в правое ухо или в левое? Нет татуировок.

— То есть тебя можно до стрингов раздевать? Я имею ввиду по пьесе.

— Теоретически – да.

— Это было последнее, что я смог выудить из Погосяна. Берите Погосяна и пошли на хрен. (показывает рукой). Я люблю вас, до свиданья!

Видеоверсию интервью смотрите здесь